Неточные совпадения
Бедная Саша, бедная
жертва гнусной, проклятой русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, —
смертью ты вышла на волю! И ты еще была несравненно счастливее других: в суровом плену княгининого дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много слез стоила ты ей; незадолго до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся в ее детстве!
Мы знаем, как природа распоряжается с личностями: после, прежде, без
жертв, на грудах трупов — ей все равно, она продолжает свое или так продолжает, что попало — десятки тысяч лет наносит какой-нибудь коралловый риф, всякую весну покидая
смерти забежавшие ряды. Полипы умирают, не подозревая, что они служили прогрессу рифа.
Глядя на бледный цвет лица, на большие глаза, окаймленные темной полоской, двенадцатилетней девочки, на ее томную усталь и вечную грусть, многим казалось, что это одна из предназначенных, ранних
жертв чахотки,
жертв, с детства отмеченных перстом
смерти, особым знамением красоты и преждевременной думы. «Может, — говорит она, — я и не вынесла бы этой борьбы, если б я не была спасена нашей встречей».
Теперь в гимназии не было уже ни виновников этой
смерти, ни товарищей
жертвы.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь
смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее
жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не
жертв…
Не верю я этому; и гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и прочее, точно так же, как ежедневно надобится в
жертву жизнь множества существ, без
смерти которых остальной мир не может стоять (хотя надо заметить, что это не очень великодушная мысль сама по себе).
Здесь молодой человек (может быть, в первый раз) принес некоторую
жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это тем, что бил ее не на живот, а на
смерть.
Но генерал был неумолим и на этот раз поставил на своем, заставив набоба проглотить доклад целиком. Чтение продолжалось с небольшими перерывами битых часов пять. Конечно, Евгений Константиныч не дослушал и первой части этого феноменального труда с надлежащим вниманием, а все остальное время сумрачно шагал по кабинету, заложив руки за спину, как приговоренный к
смерти. Генерал слишком увлекся своей ролью, чтобы замечать истинный ход мыслей и чувств своей
жертвы.
И затем отдаться в
жертву голодной
смерти.
Царь любил звериный бой. Несколько медведей всегда кормились в железных клетках на случай травли. Но время от времени Иоанн или опричники его выпускали зверей из клеток, драли ими народ и потешались его страхом. Если медведь кого увечил, царь награждал того деньгами. Если же медведь задирал кого до
смерти, то деньги выдавались его родным, а он вписывался в синодик для поминовения по монастырям вместе с прочими
жертвами царской потехи или царского гнева.
Головлево — это сама
смерть, злобная, пустоутробная; это
смерть, вечно подстерегающая новую
жертву.
Смерть Фени произвела потрясающее впечатление на всех, потому что эта безвременно погибшая молодая жизнь точно являлась какой-то
жертвой искупления за те недоразумения, какие были созданы брагинской жилкой.
Он апатично, издавая горлом какой-то особенный, ехидно-победный звук, хлопал по своим
жертвам, а в случае неудачи досадливо крякал и провожал глазами всякого счастливца, избежавшего
смерти.
Суди же сама: могу ли я оставить это все в руках другого, могу ли я позволить ему располагать тобою? Ты, ты будешь принадлежать ему, все существо мое, кровь моего сердца будет принадлежать ему — а я сам… где я? что я? В стороне, зрителем… зрителем собственной жизни! Нет, это невозможно, невозможно! Участвовать, украдкой участвовать в том, без чего незачем, невозможно дышать… это ложь и
смерть. Я знаю, какой великой
жертвы я требую от тебя, не имея на то никакого права, да и что может дать право на
жертву?
Пятьдесят лет ходил он по земле, железная стопа его давила города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со
Смертью, он мстил ей за то, что она взяла сына его Джигангира; страшный человек — он хотел отнять у нее все
жертвы — да издохнет она с голода и тоски!
С утра Даше было и так и сяк, только землистый цвет, проступавший по тонкой коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою
смерть заживо отмечает обреченные ей
жертвы. Даша была очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными пальцами все обирала что-то Со своего перстью земною покрывавшегося лица. К ночи ей стало хуже, только она, однако, уснула.
Жертву я нашла: Лыняев — единственный человек, за которым я могу жить так, как мне хочется, как я привыкла; всякая другая жизнь для меня тягость, бремя, несчастие — хуже
смерти.
— Еще одна
смерть около меня, — говорил он сам с собою, — а может быть, даже и
жертва моя. Точно упас я смертоносный [Упас… смертоносный — то же, что анчар: ядовитое дерево, распространяющее вокруг себя
смерть.]: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает.
Я воображал, что иду на
смерть, пасть
жертвой за Ганувера и Молли, но умереть в юбке казалось мне ужасным концом.
Но ничего не находил царь в обрядах языческих, кроме пьянства, ночных оргий, блуда, кровосмешения и противоестественных страстей, и в догматах их видел суесловие и обман. Но никому из подданных не воспрещал приношение
жертв любимому богу и даже сам построил на Масличной горе капище Хамосу, мерзости моавитской, по просьбе прекрасной, задумчивой Эллаан — моавитянки, бывшей тогда возлюбленной женою царя. Одного лишь не терпел Соломон и преследовал
смертью — жертвоприношение детей.
Двадцать шагов отделяют нашего маленького друга от неизбежной
смерти: он задумался и не видит опасности; еще секунда, две — и несчастный будет
жертвою яростного зверя.
Иван. Дети, друзья мои! Здесь, окружая дорогое нам тело умершего, пред лицом вечной тайны, которая скрыла от нас навсегда — навсегда… э-э… и принимая во внимание всепримиряющее значение её… я говорю о
смерти, отбросим наши распри, ссоры, обнимемся, родные, и всё забудем! Мы —
жертвы этого ужасного времени, дух его всё отравляет, всё разрушает… Нам нужно всё забыть и помнить только, что семья — оплот, да…
Я могла бы наслаждаться счастием семейственным, удовольствиями доброй матери, богатством, благотворением, всеобщею любовию, почтением людей и — самою нежною горестию о великом отце твоем, но я все принесла в
жертву свободе моего народа: самую чувствительность женского сердца — и хотела ужасов войны; самую нежность матери — и не могла плакать о
смерти сынов моих!..
Может быть, тайное предчувствие в сию минуту омрачило сердце ее: может быть, милая дочь казалась ей несчастною
жертвою, украшенною для олтаря и
смерти!
Смерть мужа, взятого точно напрокат и поставленного невесть на какую позицию, уязвила сердце тети сознанием своего греха перед этим человеком, который был принесен ею в
жертву самым эгоистическим соображениям весьма ничтожного свойства. Он, живой человек, пришедший в мир, чтобы свободно исполнить на земле какое-то свое назначение, был обращен ею в метелку, которою она замахнула сорный след своего колоброда, и потом смыла его с рук и сбросила в Терек…
Он возлюбил мир такою любовью, которая не останавливается перед высшей и последней
жертвой — пред крестной
смертью Возлюбленного Сына.
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и
смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной
жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Эта
смерть жертвенного животного, с пролитием его крови, имела прямое преобразовательное значение в отношении к Голгофской
жертве, как это и разъяснено ап. Павлом.
Благодаря Голгофской
жертве старый человек создается заново, оставаясь самим собой и после воскресения: последнее разделение в нем
смерти и жизни, бытия и небытия происходит на Страшном Суде, который и может быть в известном смысле рассматриваем как последний, заключительный акт в цепи событий, в своей совокупности составляющих сотворение человека.
Зверь не таков. При виде крови глаза его загораются зеленоватым огнем, он радостно разрывает прекрасное тело своей
жертвы, превращает его в кровавое мясо и, грозно мурлыча, пачкает морду кровью. Мы знаем художников, в душе которых живет этот стихийно-жестокий зверь, радующийся на кровь и
смерть. Характернейший среди таких художников — Редиард Киплинг. Но бесконечно чужд им Лев Толстой.
А теперь я должна погибнуть
жертвой корыстолюбия и хитрости чуждых мне людей, и только по
смерти моей истина откроется и невинность моя обнаружится.
Нужно умирать. Не
смерть страшна мне: жизнь холодная и тусклая, полная бесплодных угрызений, — бог с нею! Я об ней не жалею. Но так умирать!.. За что ты боролся, во имя чего умер? Чего ты достиг своею
смертью? Ты только
жертва,
жертва бессмысленная, никому не нужная… И напрасно все твое существо протестует против обидной ненужности этой
жертвы: так и должно было быть…
Гори засыпал, обвеянный крылом благоуханной восточной ночи… Спали розы на садовых кустах, спали соловьи в чинаровых рощах, спали руины таинственной крепости, спала Кура в своих изумрудных берегах, и только несчастье одно не спало, одна
смерть бодрствовала, поджидая
жертву.
Животная личность страдает. И эти-то страдания и облегчение их и составляют главный предмет деятельности любви. Животная личность, стремясь к благу, стремится каждым дыханием к величайшему злу — к
смерти, предвидение которой нарушало всякое благо личности. А чувство любви не только уничтожает этот страх, но влечет человека к последней
жертве своего плотского существования для блага других.
Смерть для человека, живущего для других, не могла бы представляться ему уничтожением блага и жизни, потому что благо и жизнь других существ не только не уничтожаются жизнью человека, служащего им, но очень часто увеличиваются и усиливаются
жертвою его жизни.
— Люди московские! Ныне вы узрите казни и мучения, но памятуйте, что я караю злодеев, хотевших извести меня и погубивших покойную царицу и детей моих! С плачем душевным и рыданием внутренним предаю их
смерти, яко аз есмь судия, Господом поставленный, судия нелицеприятный! Подобно Аврааму, поднявшему нож на сына, я самых ближних моих приношу на
жертву! Да падет же кровь их на их же главу!
Эта, окончившаяся пагубно и для Новгорода, и для самого грозного опричника, затея была рассчитана, во-первых, для сведения старых счетов «царского любимца» с новгородским архиепископом Пименом, которого, если не забыл читатель, Григорий Лукьянович считал укрывателем своего непокорного сына Максима, а во-вторых, для того, чтобы открытием мнимого важного заговора доказать необходимость жестокости для обуздания предателей, будто бы единомышленников князя Владимира Андреевича, и тем успокоить просыпавшуюся по временам, в светлые промежутки гнетущей болезни, совесть царя, несомненно видевшего глубокую скорбь народа по поводу
смерти близкого царского родича от руки его венценосца, — скорбь скорее не о
жертве, неповинно, как были убеждены и почти открыто высказывали современники, принявшей мученическую кончину, а о палаче, перешедшем, казалось, предел возможной человеческой жестокости.
Через два дня состоялись похороны несчастных
жертв страшного злодеяния. Похороны отличались особенной торжественностью и многолюдством. Все соседние помещики, все тамбовские власти, во главе с наместником и почетными лицами города, явились отдать последний долг титулованной помещице, погибшей такой трагической
смертью.
Он совершенно спокойно вошел в нее и опустился не смутясь на одну из двух поставленных в беседке по его же приказанию скамеек. Внутри беседки было положительно уютно. Ничего не говорило о
смерти, несмотря на то что только вчера вынесены были отсюда останки
жертв разыгравшегося здесь эпилога страшной семейной драмы, несмотря на то что эта беседка, несомненно, служила могилой двум любившим друг друга существам. Быть может, именно эта их любовь и смягчала впечатление о их
смерти.
— Егор, конечно, догадался, что убийца ты, тем более, что у меня есть основание думать, что он говорил с твоей
жертвой перед ее
смертью.
В течение полугода он объехал страшные очаги заразы и с опасностью для собственной жизни вырывал из когтей
смерти уже намеченные ею
жертвы.
Мог ли Сурмин думать, что в это самое время;
смерть вырывала
жертву из дорогой ему семьи и носилась уже над другою!
Вода со льдом расхлестывалась высоко, принимая в лоно свою
жертву, опускавшуюся прямо на дно. Случалось, впрочем, что
жертвы, в виду неминуемой гибели, боролись, выказывая сверхъестественную силу, и, разумеется, только длили свою агонию, делая верную
смерть лишь более мучительною.
В описываемую нами эпоху лобное место было днем самым оживленным в городе. Это место
смерти более всего проявляло жизни, так как без казни не проходило ни одного дня, и приспособления к ней, в виде громадного эшафота, виселицы и костров, так и не убирались с площади, в ожидании новых и новых
жертв человеческого правосудия и уголовной политики.
В числе
жертв, забитых до
смерти, были подпоручик Федулов и фурштатный офицер Грешников.
В списке
жертв, обреченных на
смерть, имя посадника Кирилла стояло первым, а потому друзья его упросили разобиженного и несговорчивого старика, соединясь с другими, недовольными правлением, выбраться из Новгорода и явиться к Иоанну, что, как мы видели, он и сделал.
Да, завтра был день великий для Антона. Друзья его знали, что старый царевич-татарин вышел из ужасной летаргии, в которую погрузила его
смерть сына, и готовился за голову его требовать у Ивана Васильевича примерного мщения. Завтра во что бы ни стало надо было спасти
жертву его.
Время
смерти этой
жертвы Ирены Родзевич почти совпало с моментом
смерти другой
жертвы, несчастного Гречихина, бросившегося в прорубь.
Мортусы, набранные из выпущенных из тюрьмы колодников, так назывались тогда арестанты, крючьями вытаскивали мертвецов из домов и наполняли ими свои телеги. Но
смерть не ждала, число ее
жертв увеличивалось, и мортусы не успевали убирать трупы.
Горькая
смерть на чужбине, труп, не орошенный слезою друга или соотечественника, не отпетый священником, оспориваемый дикими зверями, — вот очистительная
жертва, от меня ожидаемая!